droni
Пользователь
- Регистрация
- 14/9/12
- Сообщения
- 19
МИХАИЛ ВЕЛЛЕР: ГЛАВНЫМ СОДЕРЖАНИЕМ БЛИЖАЙШЕГО ВРЕМЕНИ СТАНЕТ КОНВУЛЬСИВНОЕ ВОРОВСТВО
Веллер — очень здоровый человек. Из всех известных мне писателей — явно самый здоровый. И не только потому, что держит физическую форму, а потому, что сохраняет здравый смысл, вещь дефицитную в любое время, а сейчас особенно. Поэтому в разговоре он чуждается политкорректности, и мне многое тут придется смягчить. Но я, по крайней мере, эти смягчения обозначу. А перед кем ему стесняться — передо мной, что ли? Так он меня удивил резкими оценками и яркой лексикой еще четверть века назад, шутка ли, когда пришел в «Собеседник» с бутылкой виски пролетом через Москву из Таллина в Копенгаген.
«А дома я в городе, которого нет»
— То, что ты каждый Новый год улетаешь в Таллин на рождественские каникулы, — это значит, что дома ты до сих пор там, а не в Москве?
— Это традиция. А дома я до сих пор в городе Ленинграде, которого не существует, и в СССР, про который написана книжка «Странник и его страна». Больше — нигде.
— Грустный ответ.
— Честный. Это не значит, что мне не нравится московская квартира — я пишу там с не меньшей охотой, чем в Таллине. И таллинский дом мне приятен, я как-никак в нем давно живу, и в нем есть некий элемент чуда, потому что строили его пленные немцы в 1949 году. Он младше меня на год. И рассчитывали, что он простоит 20 лет. А он стоит 65. Правда, мы много раз перекрывали ему крышу и меняли обшивку, но стены-то держатся.
— Искандер сказал мне, что настоящие трудности в работе начинаются после 70. Тебя пугает приближение этой цифры?
— Дай Бог дожить еще, успеем испугаться. Нет, пожалуй, труднее всего мне было писать с двадцати до тридцати. Я совершенно не знал, как надо.
— И был, в общем, один.
— Да, некоторое одиночество мне помнится. Тогда вообще не принято было писать рассказы и тем более так, чтоб они были не похожи на все остальные. Я не тусовщик, а из всех редакций доброжелательно выпинывали. Вот и переехал из Питера издаваться в Таллин — без ансамбля.
— Год литературы прошел без литературы, доказывает ли это, что нельзя дышать сероводородом?
— Позволь процитировать тебе мемуары одного врача: что, вам не нравится этот сочный, насыщенный запах прямой кишки? Это вы зрелый рак матки не нюхали! Конец семидесятых — вот было настоящее зловоние. А то, что сейчас, почти кислород. Ты любишь, я знаю, нахваливать семидесятые, когда и Трифонов, и Высоцкий, и Стругацкие, и что угодно. Так вот, Стругацкие в конце семидесятых написали единственную вещь — «Жука в муравейнике», великую, нет слов, но это автоэпитафия. Трифонов не мог опубликовать «Исчезновение», писал его в стол и вскоре умер. Высоцкий умер, Даль пережил его на год. Тарковский, с нечеловеческим трудом сняв «Сталкера», уехал. Молчал — или не печатался — Битов, перестали печатать Окуджаву. Аксенова выдавили. Это были те самые тридцатые годы плюс гниль, а то, что мы имеем сейчас... Во-первых, почти все можно — по крайней мере писать; во-вторых, интернет уничтожил цензуру; в-третьих, если тебе не пишется в этой атмосфере, ты можешь пока ее поменять на другую.
Год литературы, гм... ну, был... и даже я — очень мало склонный к выступлениям на площадях — выступал на Красной площади, непосредственно у Лобного места, и даже кое-какая толпа подтянулась.
Что до литературы, ожидания твои не то что завышены, а направлены в другую сторону. Жанры эволюционируют, перемещаются, на первое место выходит нон-фикшен, сейчас нужны просветительские проекты, и зачем, собственно, все время требовать художественной литературы, когда переместилось направление главного удара? У нас история страны толком не написана, 150 лет не было ее систематического изложения, — и потому я горячо приветствую то, что делает Акунин. Пишутся классные биографии. Начинается новая социология, с учетом сегодняшнего уникального опыта. Короче, не беспокойся.
— То, что вы с Акуниным одновременно написали об Орде как о модели Российского государства — это сговор или знак эпохи?
— Да нет, это просто правда, объективная реальность. Московское княжество точнее называть московским улусом Золотой Орды. За два века единства с Ордой Московия усвоила монгольскую модель абсолютизма. Царь — это ведь титул хана на Руси, так Ярослав велел звать еще Батыя, далее и Узбек, и Тохтамыш, все. Потом, к XV веку, Орда стала распадаться, и Иван III иногда начал величать царем себя. А благодаря своей жене Софье Палеолог он обозначил преемство от самодержцев Византии и формально мог объявить Москву Третьим Римом; что и было сделано.
Россия во многом унаследовала привычки и традиции Орды: превратилась в империю, заполняя собою политический вакуум бывших ордынских территорий, завоевывала новые (попробуй вспомнить, кто к нам присоединился мирно и добровольно, кроме разве что запорожцев). Но на этих территориях, как в Орде, сохранялась полная веротерпимость.
Казанское ханство осталось мусульманским, принудительно никого не крестили. Далее: должности вручались как кормления. Вот тебе территория либо отрасль, кормись с нее как можешь. Решения принимаются единолично, авторитаризм полный. Петр попытался это дело реформировать, но реформы получились гибридные: как можно принудить иметь — и высказывать! — собственное мнение людей, в чьей жизни и смерти ты волен?
— Ключевский, кажется, писал: Петр добавил к обязанностям своих подданных обязанность быть свободными...
— Именно так. Европеизированная Россия оставалась ордынской — в том главном смысле, что народ вообще никак не принимал участия в управлении страной.
«Обезьяна не может разжать лапу»
— В этой связи любопытно, как ты относишься к Ленину.
— Человек он был, правду сказать, отвратительный — в том смысле, что ценности человеческой жизни не то что даже не признавал, а просто не понимал. Плюс принципов не имел в принципе, простите за каламбур. Но как политик был гений — почему ж не признать? Политик — это в первую очередь умение добиваться своего. А он добивался. Скажу тебе честно: глядя на масштабы российского воровства, я думаю иногда о том, что черная кожанка и револьвер в деревянной кобуре — хорошие вещи.
— С воровством нельзя справиться ни кожанкой, ни кобурой.
— Можно. Чекисты не воровали. Это было не принято. И другие меру знали. Сейчас, понятное дело, ситуацию уже не отыграешь — подозреваю, что главным содержанием ближайшего времени станет именно конвульсивное воровство, пароксизмы его. Окружение Путина находится в положении обезьяны, которая запустила лапу в выдолбленную тыкву, набрала там орехов, а вытащить сжатый кулак не может. Надо разжать кулак и оставить орехи, а этого она сделать не в состоянии.
— Тебе не кажется, что Путин растерян?
— Естественно, растерян. Все повторяют, что он тактик, а не стратег. А ситуация сейчас такая, что тактикой не отделаешься. Надо думать, что будет дальше. На этот счет у них пока ни конкретных рецептов, ни общих идей. Кроме гайдаровского (не того Гайдара): «Нам бы ночь простоять да день продержаться». Закручивание гаек: от думского бреда до чеченских «пехотинцев Путина», как выразился Кадыров: эта гвардия, «резерв верховного главнокомандования», с готовностью выполнит любой приказ по подавлению любых беспорядков. Они свой нефтезавод заслужили.
— И как тебе рисуется дальнейшее развитие?
— Вижу три варианта, хотя не исключаю, что осуществится четвертый, непредсказуемый. Первый, наиболее желательный, — дворцовый переворот, можно под видом рокировки: убирают его, ставят любую переходную фигуру. Второй, наиболее вероятный: преждевременные роды или, точней, их имитация. Организуется — их силами — «майдан», жестоко, вплоть до тяньаньмынского варианта, разгоняется, и надолго становится неповадно. Определенные шаги в этом направлении мы видим: до всякого «майдана» — и при крайне малой его вероятности — создан Антимайдан. Но у этого варианта есть минус, настолько очевидный, что ты мне сейчас сам его назовешь.
— Можно заиграться.
— Совершенно верно. Ты начинаешь выстраивать фейковый «майдан», а он становится настоящим. Подхватить искусственную революцию и превратить ее в настоящую — милое дело. Так получалось со всей их фальшивой оппозицией, которую они сами создавали — и сами же начинали по-серьезному давить. В диапазоне от «Родины» до Прохорова. Прохоров-то уж вовсе казался неопасным, но потом пришлось и его «Правое дело» резко сворачивать, даром что олигарх, заведомо неизбираем и т.д. В какой-то момент все становятся избираемы. Ну и третий сценарий, самый плачевный по последствиям, но, как ни странно, довольно оптимистичный в смысле национального будущего.
Уникальный человек, моряк, боксер, знаменитый колымский зэк, золотоартельщик и друг Высоцкого Вадим Туманов мне рассказывал, как беспредел переходит в бунт. Терпят все, зло и отчаяние копятся — и вдруг от ничтожной причины все взрываются, голыми руками раскатывают бараки в щепы, ярость крушит все, блатных рвут на куски, охрана только трясется. Есть предел беспределу.
— У Кушнера были стихи про это. «Никак эту битву нельзя было выиграть — что еще надо для верной победы?»
— Я допускаю этот вариант, потому что они там слишком презирают народ, слишком мало верят в его способности к бунту. Их можно понять. Я вполне разделяю некоторые мнения раннего Путина — не нынешнего, когда он абсолютно оторван от реальности, а Путина первых двух лет. Тогда он сказал Соловьеву — «замес говенный». И он действительно говенный — в том смысле, что ценностей выше жизни и даже выше выживания нет почти ни у кого. Это к вопросу о том, что Россия не Европа — оно, может, и слава Богу, потому что шпенглеровский диагноз, поставленный Европе еще в 1918 году, абсолютно точен. Сегодня это уже не закат, а разложение. А Русь, какой ее застали норманны, — это главным образом, как свидетельствуют не только исторические, но и генетические исследования, финно-угорские племена. Довольно терпеливые и меланхоличные.
«Жену насилуют, муж рыдает»
— Про разложение Европы подробней, пожалуйста. Неужели Европа не справилась с проблемой беженцев? Илларионов как раз пишет, что главный итог года — способность Европы справляться с вызовами.
— Ага, справилась. Жену насилуют беженцы, а муж бегает вокруг, звоня в полицию, и, не дозвонившись, рыдает. Европу уже можно списывать — нога неверного никогда не ступит в Мекку и Медину, а нога мусульманина свободно попирает любые святыни.
— Погоди. Ты давно был в Европе?
— В прошлом месяце. Неделя в Лондоне, неделя в Париже.
— Поздравляю. И много ты видел беженцев, насилующих француженок в центре Парижа?
— В центре я их вообще не видел, и это самое страшное. Потому что они перестали интегрироваться. Они живут в своих кварталах, и боже упаси тебя приближаться к этим кварталам после захода солнца...
— «Когда силы зла царствуют безраздельно».
— Вот-вот. Держитесь подальше от торфяных болот. Ни о какой христианской Европе речи больше нет — есть Европа политкорректная, трусливая, духовно раздавленная. И если разговоры о мировой войне действительно имеют смысл — а их сейчас не ведет только ленивый, — то вероятна она станет, когда в мире останутся две конкурирующие силы. Китай и ислам.
«Классовой войны не будет»
— А как ты думаешь, в России есть ли шансы у Навального?
— Очень хорошие.
— А у Ходорковского?
— Не очень хорошие. Впрочем, если все телевидение будет в течение двух месяцев его бешено травить или в течение месяца так же бешено нахваливать, — все получится. Главная вещь в стране по-прежнему телевизор, а холодильник раньше конца будущего года ничего не сможет ему противопоставить.
— А сам ты кого предпочел бы?
— Навального, конечно, но ситуация, когда мне придется между ними выбирать, пока очень гипотетична. Ходорковский делал карьеру по комсомольской линии, а для людей моего поколения и склада это лилия на плече. Мы к комсомольцам относились недвусмысленно. Как говорится в прозе высоко мною ценимого Александра Покровского, «в течение следующего получаса самым мягким словом в мой адрес было слово «х...»»
— То есть главный возможный минус — не еврейство и не олигархство, а комсомол?
— Еврейство перестало быть серьезным признаком чего-либо. Кто воспринимает Жванецкого в качестве еврея? Он наше национальное достояние. Главную опасность представляют не антисемиты, а идиоты в широком смысле слова. Их стало очень много. Что видно также благодаря интернету. В нем виден их резкий прирост в последние годы — уже ничего сам даже нагуглить не может, на любую ерунду просит ссылку. Чтоб разжевали и в рот положили.
— Ты говоришь о росте числа идиотов, а я наблюдаю колоссальный рост числа умных, особенно среди старшеклассников и студентов.
— Очень хорошо бы, кабы так. Но я знаю, что люди, подававшие блистательные надежды, за два года усыхают и деградируют в дурной среде и сами потом не верят, что представляли из себя нечто. На примере своих ровесников — часто феноменально одаренных — я этого насмотрелся.
— А почему с тобой этого не случилось?
— По занудству. Меня ужасно интересовали некоторые вопросы, мне обидно было бы не додуматься до ответов. По злобе и упрямству пошел мимо общей колеи.
— Я знаю, что ты терпеть не можешь говорить о своих планах, и все-таки: нет ли в них художественной прозы? Мы все-таки начинали тебя читать именно с нее...
— Если дадут боги дожить. Знаешь, когда тебе слишком часто начинают желать здоровья, сначала благодарно радуешься, а потом задумываешься: так хреново выгляжу? Так что вы уж постарайтесь, ласково сказал начштаба, а то ведь расстреляем.
— Но сам-то ты хочешь?
— Сам-то я всегда хочу. Я уже писал, что у меня нет страха перед чистым листом. Есть желание как можно скорее его испачкать.
Беседа Дмитрия Быкова с Михаилом Веллером // "Собеседник", №2, 20-26 января 2016 года
Веллер — очень здоровый человек. Из всех известных мне писателей — явно самый здоровый. И не только потому, что держит физическую форму, а потому, что сохраняет здравый смысл, вещь дефицитную в любое время, а сейчас особенно. Поэтому в разговоре он чуждается политкорректности, и мне многое тут придется смягчить. Но я, по крайней мере, эти смягчения обозначу. А перед кем ему стесняться — передо мной, что ли? Так он меня удивил резкими оценками и яркой лексикой еще четверть века назад, шутка ли, когда пришел в «Собеседник» с бутылкой виски пролетом через Москву из Таллина в Копенгаген.
«А дома я в городе, которого нет»
— То, что ты каждый Новый год улетаешь в Таллин на рождественские каникулы, — это значит, что дома ты до сих пор там, а не в Москве?
— Это традиция. А дома я до сих пор в городе Ленинграде, которого не существует, и в СССР, про который написана книжка «Странник и его страна». Больше — нигде.
— Грустный ответ.
— Честный. Это не значит, что мне не нравится московская квартира — я пишу там с не меньшей охотой, чем в Таллине. И таллинский дом мне приятен, я как-никак в нем давно живу, и в нем есть некий элемент чуда, потому что строили его пленные немцы в 1949 году. Он младше меня на год. И рассчитывали, что он простоит 20 лет. А он стоит 65. Правда, мы много раз перекрывали ему крышу и меняли обшивку, но стены-то держатся.
— Искандер сказал мне, что настоящие трудности в работе начинаются после 70. Тебя пугает приближение этой цифры?
— Дай Бог дожить еще, успеем испугаться. Нет, пожалуй, труднее всего мне было писать с двадцати до тридцати. Я совершенно не знал, как надо.
— И был, в общем, один.
— Да, некоторое одиночество мне помнится. Тогда вообще не принято было писать рассказы и тем более так, чтоб они были не похожи на все остальные. Я не тусовщик, а из всех редакций доброжелательно выпинывали. Вот и переехал из Питера издаваться в Таллин — без ансамбля.
— Год литературы прошел без литературы, доказывает ли это, что нельзя дышать сероводородом?
— Позволь процитировать тебе мемуары одного врача: что, вам не нравится этот сочный, насыщенный запах прямой кишки? Это вы зрелый рак матки не нюхали! Конец семидесятых — вот было настоящее зловоние. А то, что сейчас, почти кислород. Ты любишь, я знаю, нахваливать семидесятые, когда и Трифонов, и Высоцкий, и Стругацкие, и что угодно. Так вот, Стругацкие в конце семидесятых написали единственную вещь — «Жука в муравейнике», великую, нет слов, но это автоэпитафия. Трифонов не мог опубликовать «Исчезновение», писал его в стол и вскоре умер. Высоцкий умер, Даль пережил его на год. Тарковский, с нечеловеческим трудом сняв «Сталкера», уехал. Молчал — или не печатался — Битов, перестали печатать Окуджаву. Аксенова выдавили. Это были те самые тридцатые годы плюс гниль, а то, что мы имеем сейчас... Во-первых, почти все можно — по крайней мере писать; во-вторых, интернет уничтожил цензуру; в-третьих, если тебе не пишется в этой атмосфере, ты можешь пока ее поменять на другую.
Год литературы, гм... ну, был... и даже я — очень мало склонный к выступлениям на площадях — выступал на Красной площади, непосредственно у Лобного места, и даже кое-какая толпа подтянулась.
Что до литературы, ожидания твои не то что завышены, а направлены в другую сторону. Жанры эволюционируют, перемещаются, на первое место выходит нон-фикшен, сейчас нужны просветительские проекты, и зачем, собственно, все время требовать художественной литературы, когда переместилось направление главного удара? У нас история страны толком не написана, 150 лет не было ее систематического изложения, — и потому я горячо приветствую то, что делает Акунин. Пишутся классные биографии. Начинается новая социология, с учетом сегодняшнего уникального опыта. Короче, не беспокойся.
— То, что вы с Акуниным одновременно написали об Орде как о модели Российского государства — это сговор или знак эпохи?
— Да нет, это просто правда, объективная реальность. Московское княжество точнее называть московским улусом Золотой Орды. За два века единства с Ордой Московия усвоила монгольскую модель абсолютизма. Царь — это ведь титул хана на Руси, так Ярослав велел звать еще Батыя, далее и Узбек, и Тохтамыш, все. Потом, к XV веку, Орда стала распадаться, и Иван III иногда начал величать царем себя. А благодаря своей жене Софье Палеолог он обозначил преемство от самодержцев Византии и формально мог объявить Москву Третьим Римом; что и было сделано.
Россия во многом унаследовала привычки и традиции Орды: превратилась в империю, заполняя собою политический вакуум бывших ордынских территорий, завоевывала новые (попробуй вспомнить, кто к нам присоединился мирно и добровольно, кроме разве что запорожцев). Но на этих территориях, как в Орде, сохранялась полная веротерпимость.
Казанское ханство осталось мусульманским, принудительно никого не крестили. Далее: должности вручались как кормления. Вот тебе территория либо отрасль, кормись с нее как можешь. Решения принимаются единолично, авторитаризм полный. Петр попытался это дело реформировать, но реформы получились гибридные: как можно принудить иметь — и высказывать! — собственное мнение людей, в чьей жизни и смерти ты волен?
— Ключевский, кажется, писал: Петр добавил к обязанностям своих подданных обязанность быть свободными...
— Именно так. Европеизированная Россия оставалась ордынской — в том главном смысле, что народ вообще никак не принимал участия в управлении страной.
«Обезьяна не может разжать лапу»
— В этой связи любопытно, как ты относишься к Ленину.
— Человек он был, правду сказать, отвратительный — в том смысле, что ценности человеческой жизни не то что даже не признавал, а просто не понимал. Плюс принципов не имел в принципе, простите за каламбур. Но как политик был гений — почему ж не признать? Политик — это в первую очередь умение добиваться своего. А он добивался. Скажу тебе честно: глядя на масштабы российского воровства, я думаю иногда о том, что черная кожанка и револьвер в деревянной кобуре — хорошие вещи.
— С воровством нельзя справиться ни кожанкой, ни кобурой.
— Можно. Чекисты не воровали. Это было не принято. И другие меру знали. Сейчас, понятное дело, ситуацию уже не отыграешь — подозреваю, что главным содержанием ближайшего времени станет именно конвульсивное воровство, пароксизмы его. Окружение Путина находится в положении обезьяны, которая запустила лапу в выдолбленную тыкву, набрала там орехов, а вытащить сжатый кулак не может. Надо разжать кулак и оставить орехи, а этого она сделать не в состоянии.
— Тебе не кажется, что Путин растерян?
— Естественно, растерян. Все повторяют, что он тактик, а не стратег. А ситуация сейчас такая, что тактикой не отделаешься. Надо думать, что будет дальше. На этот счет у них пока ни конкретных рецептов, ни общих идей. Кроме гайдаровского (не того Гайдара): «Нам бы ночь простоять да день продержаться». Закручивание гаек: от думского бреда до чеченских «пехотинцев Путина», как выразился Кадыров: эта гвардия, «резерв верховного главнокомандования», с готовностью выполнит любой приказ по подавлению любых беспорядков. Они свой нефтезавод заслужили.
— И как тебе рисуется дальнейшее развитие?
— Вижу три варианта, хотя не исключаю, что осуществится четвертый, непредсказуемый. Первый, наиболее желательный, — дворцовый переворот, можно под видом рокировки: убирают его, ставят любую переходную фигуру. Второй, наиболее вероятный: преждевременные роды или, точней, их имитация. Организуется — их силами — «майдан», жестоко, вплоть до тяньаньмынского варианта, разгоняется, и надолго становится неповадно. Определенные шаги в этом направлении мы видим: до всякого «майдана» — и при крайне малой его вероятности — создан Антимайдан. Но у этого варианта есть минус, настолько очевидный, что ты мне сейчас сам его назовешь.
— Можно заиграться.
— Совершенно верно. Ты начинаешь выстраивать фейковый «майдан», а он становится настоящим. Подхватить искусственную революцию и превратить ее в настоящую — милое дело. Так получалось со всей их фальшивой оппозицией, которую они сами создавали — и сами же начинали по-серьезному давить. В диапазоне от «Родины» до Прохорова. Прохоров-то уж вовсе казался неопасным, но потом пришлось и его «Правое дело» резко сворачивать, даром что олигарх, заведомо неизбираем и т.д. В какой-то момент все становятся избираемы. Ну и третий сценарий, самый плачевный по последствиям, но, как ни странно, довольно оптимистичный в смысле национального будущего.
Уникальный человек, моряк, боксер, знаменитый колымский зэк, золотоартельщик и друг Высоцкого Вадим Туманов мне рассказывал, как беспредел переходит в бунт. Терпят все, зло и отчаяние копятся — и вдруг от ничтожной причины все взрываются, голыми руками раскатывают бараки в щепы, ярость крушит все, блатных рвут на куски, охрана только трясется. Есть предел беспределу.
— У Кушнера были стихи про это. «Никак эту битву нельзя было выиграть — что еще надо для верной победы?»
— Я допускаю этот вариант, потому что они там слишком презирают народ, слишком мало верят в его способности к бунту. Их можно понять. Я вполне разделяю некоторые мнения раннего Путина — не нынешнего, когда он абсолютно оторван от реальности, а Путина первых двух лет. Тогда он сказал Соловьеву — «замес говенный». И он действительно говенный — в том смысле, что ценностей выше жизни и даже выше выживания нет почти ни у кого. Это к вопросу о том, что Россия не Европа — оно, может, и слава Богу, потому что шпенглеровский диагноз, поставленный Европе еще в 1918 году, абсолютно точен. Сегодня это уже не закат, а разложение. А Русь, какой ее застали норманны, — это главным образом, как свидетельствуют не только исторические, но и генетические исследования, финно-угорские племена. Довольно терпеливые и меланхоличные.
«Жену насилуют, муж рыдает»
— Про разложение Европы подробней, пожалуйста. Неужели Европа не справилась с проблемой беженцев? Илларионов как раз пишет, что главный итог года — способность Европы справляться с вызовами.
— Ага, справилась. Жену насилуют беженцы, а муж бегает вокруг, звоня в полицию, и, не дозвонившись, рыдает. Европу уже можно списывать — нога неверного никогда не ступит в Мекку и Медину, а нога мусульманина свободно попирает любые святыни.
— Погоди. Ты давно был в Европе?
— В прошлом месяце. Неделя в Лондоне, неделя в Париже.
— Поздравляю. И много ты видел беженцев, насилующих француженок в центре Парижа?
— В центре я их вообще не видел, и это самое страшное. Потому что они перестали интегрироваться. Они живут в своих кварталах, и боже упаси тебя приближаться к этим кварталам после захода солнца...
— «Когда силы зла царствуют безраздельно».
— Вот-вот. Держитесь подальше от торфяных болот. Ни о какой христианской Европе речи больше нет — есть Европа политкорректная, трусливая, духовно раздавленная. И если разговоры о мировой войне действительно имеют смысл — а их сейчас не ведет только ленивый, — то вероятна она станет, когда в мире останутся две конкурирующие силы. Китай и ислам.
«Классовой войны не будет»
— А как ты думаешь, в России есть ли шансы у Навального?
— Очень хорошие.
— А у Ходорковского?
— Не очень хорошие. Впрочем, если все телевидение будет в течение двух месяцев его бешено травить или в течение месяца так же бешено нахваливать, — все получится. Главная вещь в стране по-прежнему телевизор, а холодильник раньше конца будущего года ничего не сможет ему противопоставить.
— А сам ты кого предпочел бы?
— Навального, конечно, но ситуация, когда мне придется между ними выбирать, пока очень гипотетична. Ходорковский делал карьеру по комсомольской линии, а для людей моего поколения и склада это лилия на плече. Мы к комсомольцам относились недвусмысленно. Как говорится в прозе высоко мною ценимого Александра Покровского, «в течение следующего получаса самым мягким словом в мой адрес было слово «х...»»
— То есть главный возможный минус — не еврейство и не олигархство, а комсомол?
— Еврейство перестало быть серьезным признаком чего-либо. Кто воспринимает Жванецкого в качестве еврея? Он наше национальное достояние. Главную опасность представляют не антисемиты, а идиоты в широком смысле слова. Их стало очень много. Что видно также благодаря интернету. В нем виден их резкий прирост в последние годы — уже ничего сам даже нагуглить не может, на любую ерунду просит ссылку. Чтоб разжевали и в рот положили.
— Ты говоришь о росте числа идиотов, а я наблюдаю колоссальный рост числа умных, особенно среди старшеклассников и студентов.
— Очень хорошо бы, кабы так. Но я знаю, что люди, подававшие блистательные надежды, за два года усыхают и деградируют в дурной среде и сами потом не верят, что представляли из себя нечто. На примере своих ровесников — часто феноменально одаренных — я этого насмотрелся.
— А почему с тобой этого не случилось?
— По занудству. Меня ужасно интересовали некоторые вопросы, мне обидно было бы не додуматься до ответов. По злобе и упрямству пошел мимо общей колеи.
— Я знаю, что ты терпеть не можешь говорить о своих планах, и все-таки: нет ли в них художественной прозы? Мы все-таки начинали тебя читать именно с нее...
— Если дадут боги дожить. Знаешь, когда тебе слишком часто начинают желать здоровья, сначала благодарно радуешься, а потом задумываешься: так хреново выгляжу? Так что вы уж постарайтесь, ласково сказал начштаба, а то ведь расстреляем.
— Но сам-то ты хочешь?
— Сам-то я всегда хочу. Я уже писал, что у меня нет страха перед чистым листом. Есть желание как можно скорее его испачкать.
Беседа Дмитрия Быкова с Михаилом Веллером // "Собеседник", №2, 20-26 января 2016 года
